О Второй мировой войне написано немало произведений. Но ценнее всех книг воспоминания участников тех далеких событий. Михаил Простяков, прошедший войну от первого дня до последнего, оставил записки, пока неопубликованные. Вот отрывок из них, касающийся боев за освобождение Норвегии. Фотографии сделаны фронтовыми фотографами.
Михаил ПРОСТЯКОВ
1944 год. Норвежская Петсамо-Киркенесская операция завершилась, но война продолжалась. В ноябре 1944 года фашисты по-прежнему удерживали в центральной Норвегии обширные территории. Там находились сильные сухопутные соединения немцев, действовали крупные авиационные и военно-морские базы. Рядом, в Северной Атлантике, ни на день не прекращались сражения за конвои. Разумеется, Гитлер не мог смириться с потерей ключевых портов Киркенес и Лиинахамари и не оставлял надежд вернуть их под свой контроль.
Чтобы исключить угрозу внезапного нападения, на освобождённой территории разворачивалась группа советских войск под командованием генерала Щербакова. На рубежах от Нейдена до Бек-Фьорда по-фронтовому оборудовались позиции, в гарнизонах размещались боевые части.
В первые месяцы после освобождения своя медицинская служба у норвежцев ещё не была налажена. С наших военных складов здешнему отделению «Красного креста» передавались большие партии лекарств, перевязочных материалов и противоэпидемических сывороток. В Киркенесе был развернут военный госпиталь, где и местному населению оказывалась необходимая помощь.
О норвежцах у меня остались самые лучшие впечатления. Сдержанный, крепкий народ – перед фашистами головы не склонили. И добро помнят – сейчас в Киркенесе стоит памятник русскому воину-освободителю. Никто не собирается его демонтировать, как наши воинские монументы в Прибалтике…
Где-то в апреле 1945 года случилась история, которая добавляет к этим воспоминаниям лирические ноты.
Помнится, я, военный фельдшер, готовился к очередному обходу, когда в дверь настойчиво постучали. На пороге стояла норвежская девушка лет двадцати. Лицо её было чем-то омрачено, губы страдальчески сжаты. Я уже знал некоторые норвежские слова, и из объяснений понял, что её зовут Элле, она просит помощи у русского «доктора», потому что у неё сильная боль вот здесь – она указала место справа под ребрами.
Можно было подозревать аппендицит, грозящий опасным прорывом – перитонитом, а с этим медлить нельзя. В медпункте у меня был установлен телефон, и я связался с главным хирургом киркенесского госпиталя: «Товарищ майор, здесь ко мне местная жительница обратилась. Подозреваю острый аппендицит, какие приказания будут»? Тот без промедлений ответил: «Какие тебе ещё нужны приказания – вези к нам скорей»!
Через полчаса езды на штабном «Виллисе» мы были на окраине Киркенеса. Там среди госпитальных палаток возвышалось двухэтажное здание хирургического блока. Доктор был на месте и, осмотрев девушку, подтвердил диагноз: «Точно, аппендицит. Надо срочно оперировать!» И обернувшись ко мне, скомандовал: «Будешь ассистентом! Больше некому – все мои сейчас в разъезде».
С операционной хирургией я был знаком только в общих чертах – ведь служил всегда фельдшером на передовой, где операций не делают. Ассистировать хирургам мне никогда раньше не приходилось. Майор, видя мое замешательство, строго прикрикнул: «А ну, иди мыть руки! Ты что, лейтенант, скальпеля от зажима отличить не сможешь? Чему тебя в Омске профессора учили?! Раз привёз – значит, помогай»!
С моей помощью девушка поднялась на второй этаж, где размещалась операционная. Но здесь она почему-то начала озабоченно оглядываться по сторонам и произнесла какую-то длинную фразу, смысла которой я не понял. Затем Элле решительно пошла к выходу и стала спускаться обратно вниз по лестнице. Хирург только сокрушенно развёл руками: «Это что ещё за капризы – иди, разбирайся со своей пациенткой»! К моему изумлению, Элле направилась в санитарную каптёрку, где отыскала ведро и половую тряпку. Показала, что в ведро нужно набрать воды: «Ванн, бринге ванн»!
Размышлять было некогда – я быстро сбегал к раздаточному крану. Девушка возвратилась наверх и начала усердно мыть пол в операционной. Видимо, что-то не приглянулось ей в помещении, которое убирали мужчины-санитары. Такой скандинавский твёрдый характер – тёрла пол с закушенной губой, прижимая руку к больному месту. Не отступилась, пока тщательно не вымыла всю комнату, несмотря на мои возражения и брюзжание хирурга, безуспешно пытавшегося вырвать у неё ведро.
Операция прошла успешно. Я был чрезвычайно доволен, что с обязанностями ассистента справился вполне достойно. По крайней мере, майор больше не ворчал. Напротив, снимая перчатки, он вполне миролюбиво заключил: «Пусть твоя красавица пока у нас побудет. Позвоню тебе через недельку, заберёшь свою подопечную»!
В назначенное время я подъехал к госпиталю на своей лошадке. Элле уже ждала – узнав, приветливо помахала рукой. Я устроил её в седле, сам повел лошадь под уздцы. Сюжет рисовался почти рыцарский – юная леди гордо восседала на коне, двигаясь в сопровождении русского офицера. Это зрелище настраивало встречных норвежцев на благотворный лад. Суровые рыбаки улыбались, что-то оживлённо кричали вслед – видимо, какие-то свои шуточки отпускали. Однако девушка невозмутимо указывала дорогу, и часа через полтора мы были возле её дома.
Впрочем, домом это жилище назвать было трудно. Кровом для семьи Элле служил полуразрушенный корпус шахтного управления в удалённой от Хессенга промышленной зоне, кажется, где-то за Свартхамаром. Уцелевшие конторские помещения были разделены занавесками, отделявшими одно семейство от другого. Это напомнило мне коммунальные бараки для приезжих в городе Электросталь, где случалось бывать до войны. Всего в тесноте здесь ютилось человек сорок, в основном горные рабочие и служащие со своими семьями. Эти люди, за неимением лучшего, перебрались сюда из сгоревшего Киркенеса.
Девушку встречали родственники, и через мгновение я был окружён толпой ликующих норвежцев. Меня принимали как спасителя Элле – жали руку, благодарственно хлопали по плечу. Она представила меня своим родителям – по-норвежски имя Михаил звучало как «Миккел». Отец Элле пригласил меня в семейную каморку, где был накрыт скромный ужин – рыбное блюдо «реклакс» и «кнеккебред» – тонкие рассыпчатые сухарики. Отказываться было нетактично. После традиционного кофе на столе появилась бутылка немецкого эрзац-рома. Выпивкой я никогда не увлекался, но такое внимание меня тронуло.
Первый тост почтенный папаша Гуннар поднял за здоровье маршала Сталина. Ответно я предложил выпить за короля Хокона VII. На моём ломаном норвежском заздравная фраза: «Хельсе кёнге Хокон сью» – звучала, наверное, более чем забавно. Тем не менее, тост был понят и принят с полным одобрением. Потом пили ещё за общую победу, за здоровье Элле, за здоровье «доктора» Миккела (то есть моё). Отдельно – за мир и дружбу между русскими и норвежцами. Словом, на обратном пути в седле я держался не очень твёрдо и внимательно вглядывался в дорогу, опасаясь ненароком слететь с лошади.
Элле я навещал ещё несколько раз под благовидным предлогом – «проведать больную». Она вполне восстановилась после операции и замечательно пела норвежские песенки. Выучила и несколько русских. «Очаровательные глазки» звучали в её исполнении с приятным акцентом: «О-чья-рава-тэл-нии». Папаша Гуннар предпочитал «Катюшу», не отказываясь при этом опрокинуть рюмочку-другую русской водки, преподнесённой мной в качестве ответного презента. Вечером Элле провожала меня у порога. Из соседних каморок доносились тихие голоса – матери баюкали детей. Этот мир был полной противоположностью кровавому ужасу войны, в котором я находился несколько последних лет. К этому миру стремились все, и я не был исключением.
В конце концов, командир батальона, в ведении которого находился гужевой транспорт, начал зверски ругаться: «Лошадь тебе больше не дам! А то приспособился по ночам кататься – заездил! Ведь за боевую готовность конского состава не с Пушкина – с меня спросят»!
Не хватало ещё, чтобы о моих визитах проведали особисты. Но Элле я не забывал, добирался когда с попутной машиной, когда пешком.
День Победы я встретил в Киркенесе. Для норвежцев это был двойной праздник, совпавший с полным освобождением их страны. Последний немецкий гарнизон в Осло капитулировал лишь 8 мая 1945 года. Везде развевались флаги – наши и норвежские. Корабли на рейде были украшены пёстрыми вымпелами, в воздух летели ракеты и цветные трассы крупнокалиберных пулемётов. На своих ботах рыбаки тоже зажгли полную иллюминацию, включили ревуны.
У нас в гарнизонах салют продолжался всю ночь – палили в воздух из чего придётся. Я тоже сделал несколько выстрелов из своей ракетницы. Потом были песни, пляски под гармошку: «Ура! Победа! Войне конец»!! В этот день я впервые поддался уговорам и выставил на милость победителей десятилитровую баклагу чистейшего трофейного спирта.
Приказ оставить Норвегию наш полк получил только в июле. Грузились на небольшие катера – морские охотники. Свежий ветер на выходе из Бек-Фьорда постепенно перерос в сильнейший шторм. Маленькие судёнышки то скатывались в бездну, то зависали на огромных гребнях. Всем приказали привязаться, поскольку волны начали свирепо перехлестывать через палубу.
В этом районе воды Баренцева моря были обильно насыщены морскими минами. Сейчас они становились особенно опасными, потому что буря срывала их с донных якорей и бросала в «вольное плавание». Выход был один – расстреливать всплывающие адские механизмы. Моряки стали подносить боеприпасы к зенитным установкам «Эрликон»: «Не дрейфь, пехота! Сейчас снова воевать будем»! Наши морские волки, ведущие «родословную» ещё от 61-й ОМСБ, обиженно парировали: «Сам ты пехота! Тебя бы, салагу, с твоим «корытом» к нам на Тихий! Знай лучше посматривай, пока «рогатая» в зад не клюнула»!
Первыми заговорили пулемёты на шедшем впереди тральщике, потом пальба началась со всех судов каравана. Погибать после Победы не хотелось никому, и все с замиранием следили за смертельной дуэлью. Она требовала от морских стрелков особого мастерства – мину нужно было поймать на прицел и поразить очередью в тот короткий миг, когда она взлетала на гребне штормовой волны. Чаще мины, пробитые пулями, беззвучно тонули в морской пучине. Но нередко гремели взрывы, сотрясавшие корпус нашего «охотника». Так продолжалось почти сутки. Действительно, будто снова война началась – буря, сирены, тяжёлый стук «Эрликонов», мощные разрывы один за другим…
Наконец справа в штормовой круговерти обозначился крупный фьорд. Караван начал разворачиваться для захода в гавань. Здесь было потише, командиры начали перекличку. Не у всех бойцов нашлись силы, чтобы подняться после качки. Некоторые молодые пехотинцы, измученные морской болезнью, пластом лежали на палубе. Я приводил их в чувство, используя все наличные запасы витамина «C». Вскоре судовая команда начала торопить: «Подъём! Приплыли! Порт Лиинахамари»!
От Лиинахамари до Мурманска снова был тяжёлый марш через тундру. Потом Сорио, Кемь, работа в госпитале Карельского военного округа, служба в Германии, на Урале. Но это уже другая, послевоенная, история.
Сегодня, когда вспоминаю Норвегию, она представляется мне с лицом девушки Элле.